Мы – красные кавалеристы. Роман - Юрий Мартыненко

Драк не было. Иногда повздорят друг с дружкою, обменявшись зуботычиной, и все. Мирно расходились по домам. Зла не держали. Обиды не таили.

Ничего худого не предвещало начало осени семнадцатого года. Жизнь текла размеренно и спокойно. С завершением уборочной страды Степану работы навалилось. Вереницей тянулись в сторону «ворошиловской» мельницы тяжелые подводы, доверху груженные тугими мешками с зерном. К октябрю мало-помалу смогла семья начать рассчитываться с долгами.

V

…Тяжело дыша, все чаще присаживался усталый Степан на колоду у входа в мельницу. Капельки пота стекали по лицу, оставляя полоски на испачканной мукой коже. На мельнице не предусмотрено окон. Солнечный свет попадал через постоянно раскрытые двери. Похолодевшее осеннее солнышко грело мало, но все-таки ласкало взор.

– Ты бы поберегся, Степушка, – просила вечером Елизавета, с тревогой глядя на уставшего мужа.

Ефремка, стараясь во всем помочь отцу, брался было за мешок с зерном.

– Погодь, сынок, – трогал его за плечо Степан. – Неокрепший ты еще. Лучше-ка помоги мне забросить. Э-эх! – жилистый Степан тащил мешок к желобу. Зерно золотистой струей стекало в чашу. Из-под жерновов струилась белая мука.

– Прямо загляденье, – восхищался, передохнув, Степан, не отрывая взгляда от свежей муки. Он подставлял под струйку ладонь. Мука сыпалась меж пальцев.

– Однако трудно тебе, брат, в одиночку-то справляться, – с сочувствием глядел на него Ефим.

– Почему в одиночку? Ефрем помогает.

– Да я не про то. Постоянных бы тебе мужичков парочку. Все-таки полегче было бы. Спина-то, небось, болит? – пытался разговорить брата Ефим.

Тот отмахнулся:

– Некогда мне разговоры разговаривать. Все нормально. Лучше сам подсоби.

– Я-то ведь только временно могу подсобить. Сам знаешь, покуда дома передышка от дел имеется. Подумать надо бы, кого тебе в помощники снарядить?

Степан выпрямился, поглядел на брата:

– Ты мне батраков-то не сватай. Я тебе не Комогорцев.

– Ну, куды хватил. У него такой размах! И мельница, и скот, и поле хлебное. Ему, конечно, без батраков никак не обойтись, – Ефим сделал паузу и продолжил свою убежденную речь: – Но и тебе без посторонних рук тоже нельзя. А как ты хотел? О чем думал, когда мельницу строил? Оно вот и сейчас бы спину меньше ломило-корежило, кабы еще тогда на лесосеке у тебя добрая помощь была. А нет, все почти в одиночку. И пилил, и разделывал лесины. Один жилы рвал.

– Так уж один? – откликнулся Степан. – Сколь разов ты с ребятами помогал. И вывозили вместе.

– Какой все-таки ты упрямец, – Ефим от досады даже сплюнул. – Пойдем, что ли на свет белый. Водички глотнем. Горло все пылью мучной забило.

– Пойдем, – согласно кивнул Степан. – Минут на пяток не более, а то не управиться до вечера. Обещал Даниле сегодня домолоть его зерно.

– Если Даниле срочно надо, мог бы и сам задержаться, помочь, – не удержался, ворчливо и с долей укоризны, заметил Ефим. – Глянь-ка, доверил свое зерно.

– Что я, заначу, что ль?

– Да я не о том. Хитроватый этот Данила-копченый. Сгрузил и укатил, чтобы не корячиться тут лишний раз. Я давно заметил, что настоящий хозяин сам норовит даже внутрь с мешками попасть, поглядеть хоть, как оно, зерно, в муку, в хлеб превращаться будет.

– Это и верно, и не совсем, – возразил Степан.

– В чем «не совсем»? – удивленно спросил Ефим.

– В том, что каждому на мельнице самолично находиться не резон. Тут у меня какая-никакая чистота и порядок. Окурка не найдешь. А люди, сам знаешь, разные бывают. Иной еще харкнуть и сморкнуть может, где стоит, прямо под ноги. А здесь, паря, мука – продукт… Неряшливость здесь должна быть исключена.

…Вечером, перед ужином, Ефим, улучив момент, пока брат споласкивался в бане, шепнул Елизавете:

– Ты, Лиза, того, повлияй на него, пускай насчет помощников подумает. Один он так быстро силы сожжет. И так, сколь их потратил, пока лес заготавливал, мельницу рубил. Погляди вон, не курящий, а кашляет чего-то…

Елизавета сменилась в лице, побледнела, испуганно посмотрела на свояка.

– И ночью все ворочается. После трудов-то люди спят-храпят на все лады…

– Вот и я про то же, – согласно качнул бородой Ефим. – Может, что болит у него? Доктору бы показаться.

– Что ты? Что ты? – замахала руками Елизавета, вытирая передником лицо. – Степан докторов напрочь никогда не признавал. Знаешь ведь, как любит повторять: прежде всего, работа, воздух и еда, остальные дела – не беда.

– Эти слова пригожи по молодости, когда человек здоров и полон сил. Тогда, конечно, легче рассуждать, а вот хворь навалится…

– И чего люди скажут, когда работников наймем? Мол, стали, как мечтали, Ворошиловы богатеями-буржуями.

– На каждый роток не накинешь платок. Кто и болтнет, так это не от большого ума. Козе понятно, что с мельницей собственными руками, хоть ты даже и двужильный, не справиться. У приличного человека язык не повернется сказать такое о Степане. Собственным горбом на благо посельщиков сработал мельницу. У мужиков сократились расходы на помолку зерна. Это же выгодно для них! Не хлебают сейчас киселя, добираясь до Комогорцева. А болтать обычно болтают те, кто на завалинке день-деньской на балалайке тренькает или гармошку, не в обиду будет Кехе сказано, тягает туды-сюды.

…Глубокой ночью Степан сильно закашлялся. За дощатой перегородкой проснулся Ефремка, услышав громкие хрипы отца. Степан поднялся. Растирая грудь пятерней, прошел на кухню, нащупал в загнетке еще теплый чайник. От воды горло смягчилось. Вернулся тихонько в спаленку. Осторожно прилег с краешку на кровать, чтобы не тревожить сон жены. Елизавета, конечно, слышала резкий ночной приступ кашля, но виду не подала. Иначе Степан расстроится, что, мол, спать никому не дал. Утром, когда он вышел на улицу, спросила у завтракавшего за столом сына:

– Отец простыл. Не пойму, где?

– Поди, на мельнице, – пояснил Ефрем. – Там, бывало, так напаришься с мешками. На улицу выйдешь охолонуться, а уж заморозки нешуточные….

– В больничку бы надо, к доктору. Вот и дядя Ефим советовал, – поделилась тревогой Елизавета.

– К доктору? – Ефрем удивленно смотрел на мать. Ни разу раньше не заходила в доме речь о больнице…

* * *

В деревне работы – нескончаемый круг. Так же, как после лета наступает осень, затем ее сменяет зима, приходит весна, а затем опять лето, то же самое у крестьян. Календарный год поделен на сезоны. Сезон пахать и сеять, сезон косить сено и убирать урожай зерновых, копать картошку и солить капусту, сезон вывозить по снежному насту сено с лугов, колоть скот, заготавливать в лесу дрова. Кроме всего этого масса работы по домашнему хозяйству. Печку топить, за скотом ухаживать – поить, кормить, стаи чистить от навоза, доить, перегонять молоко на сепараторе, чинить телеги и конскую упряжь, если лошадь в хозяйстве имеется. Хозяйкам помимо всего – готовка, шитье, стирка, уборка и прочие другие многочисленные домашние заботы, не говоря уж о малых ребятах, которыми были богаты почти все деревенские избы. Словом, не соскучишься. Хотя в бесконечно долгие зимние вечера те, кто постарше, кому не до любовных утех со своей суженой на скрипучих палатях, подальше от малой детворы или наоборот, внизу, на кровати за тонкой в лучшем случае дощатой перегородкой, отгораживающей взрослых от детей, изнывали от тоски в своих деревенских избах. Кто помоложе, успевали нежиться раз в неделю разве что в банные субботние дни. По такой причине мылись подолгу… А совсем молодежь, у кого еще только-только начинала закипать кровь, убегала на вечорки. Пощиплются при луне, и на том хорошо. Деревенские девчата блюли целомудрие, соблюдая невинность, имея за то уважение парней.

Особенно тягостно в бесконечные по времени вечера и ночи приходилось старикам. Мучила бессонница. А если еще с печи бабка что-то ворчит недовольная. Или, наоборот, дед вредный все гундит. Тогда и жизнь, будто в тягость. Одна радость – гости. Родня-то многочисленная. Жили-то обычно рядышком, по-соседству. В худшем случае, в разных концах деревни. Строились, по возможности, ближе друг к другу. Молодые чаще выходили замуж и женились на своих, деревенских. Так что часто выходило, половина села в третьем поколении была переплетена родственными узами. О случайном кровосмешении, которое вело к болезням поздних поколений, речи в ту пору и быть не могло…

* * *

В первых числах октября заметно похолодало. Облетела последняя листва. Деревья стояли голые. Издали лес казался черным и мрачным. В нем с подсвистом шумели осенние ветра.

Малые ребятишки кидали с обрыва на тонкий ледок камни. Ледок глухо лопался, и камни с бульканьем исчезали в воде. Детвора не могла дождаться, когда озерко замерзнет, лед станет прочным, чтобы на него можно без боязни выйти кататься на рулевушках. Придумали на деревне такие нехитрые самодельные салазки не салазки, санки не санки. В основе – коньки. Редко у кого железные, в основном, деревянные, остро оструганные и облитые водой на морозе, чтобы лучше скользили по льду. Коньки прикреплялись к сделанной из коротких дощечек сиденью. Усаживались на него коленками. Для удобства подстилали кусок мешковины или лучше овчины, чтобы мягче было. Отталкивались короткими острыми пиками из толстой проволоки. Проволоку находили на железнодорожной станции, где рабочие крепили грузы на платформах.